ПУТЕШЕСТВИЕ ИВАНА К МОРЮ (фильм «ПЕЧКИ-ЛАВОЧКИ», 1972)
Собирают Ивана на курорт всем миром. Действительно, первый раз человек на море едет. Всю жизнь работал, а тут едет отдыхать. Для крестьянина это переворот жизни, «пограничная ситуация». Причем, строго говоря, не нужен ему такой отдых. Ему бы с удочкой на бережку в тенечке - «и все, и печки-лавочки». Да еще бутылочку между делом раздавить...
Но вот как будто тянет его в путь. Как будто назначено ему ехать в иной мир, как Илье Муромцу назначено было послужить князю Владимиру и Русской земле после тридцатилетнего сидения на печи. Копил Иван свою силу, правда, не на печи, а на поле, трудился, вкалывал - но теперь оказывается, что трудился он не для самого труда, и даже не для его результатов (плодов), а для чего-то другого... Например, для того, чтобы мир посмотреть и себя (с женой) показать. И для того, чтобы победить мир. Проводы Ивана на деревне такие, что не разберешь, отдыхать он едет или на войну идет. Такое впечатление, что это для него - да и для всей деревни - одно и то же. «Да не пропадут! - воскликнул дед Кузьма, храбрый старый матрос. - Что, в Америку, что ли едут? В Россию же». То-то и дело, что в Россию...
2. Встреча с «командировочным»
Встреча в поезде с «командировочным» - может быть, самая жуткая, адски безнадежная ситуация «Печек-лавочек» У столика сидел уверенный человек, чуть даже нагловатый, снисходительный, с легкой насмешкой в глазу... Записной командировочный.
Коротко говоря, «командировочный» с первой минуты встречи выступает какгосподин, а Иван перед ним - как его раб. И неудивительно, что после короткой беседы Иван Расторгуев «зловеще тихо» понизил голос, а у командировочного «серьезно побелели глаза». Нашла коса на камень. Но что собственно произошло? Дошло чуть ли не до кулачного боя - и все из-за нескольких слов? Снова мы встречаемся здесь с мистериальным характером творчества Шукшина. Его герои - посланцы тайных сил, духов России. Иван Расторгуев и Нюра открыты своему соседу, он для них закрыт. Они перед ним - дети, он - взрослый. Они спрятали деньги «в чулок», потому что боятся мира, как дети - темноты. Они слышали, что в «большом мире» воров много, святых - мало, а остальные - кто их знает? Жизнь на Руси всегда стремится к пределу: или уж вор, или бессеребренник. «Командировочный» же как раз - та метафизическая середина, которая наиболее чужда русской душе. Это, если угодно, современный Чичиков или Хлестаков, цивилизованный пошлый черт. Он представляет рациональную цивилизацию, где твердо знают, чего хотят. И горе тому, кто станет у фаустовской цивилизации на пути. Этот «командировочный» - из тех цивилизаторов, «прогрессоров», которые в 1917 году задумали модернизировать Святую Русь, и начали как раз с «раскрестьянивания» («расхристианивания»). И чует Иван Расторгуев в своем попутчике вражью силу.
3. Встреча с вором
Картина Шукшина непрестанно движется, каждая встреча - знамение. Вот и снова - захотел Иван перекурить после боя с «командировочным», вышел в коридор: «В коридоре стоял молодой мужчина... Смуглый, нарядно одетый, улыбчивый. Морда кирпича просит». Кто это?
Оказалось, конструктор «с авиационным уклоном». Вежливый, разговорчивый. Про колхозную жизнь спросил, о деньгах поговорили. Даже о Гегеле вспомнили - о чем с похмелья не вспомнишь... Конструктор «с авиационнным уклоном», конечно, никакой не конструктор - он вор, ворюга несусветный, как говаривал другой герой Шукшина. И чемодан у него краденый, и коньяк, и кофточка. И милиция за ним гонится, и в купе к Расторгуевым он не зашел, а скрылся от погони. Но вот с ними этому преступнику стало хорошо, и - что еще удивительнее - Расторгуевым, этим потомственным крестьянинам, тоже хорошо с вором. Как ни странно сказать, выясняется, что Расторгуевы с вором - родные, они «одного поля ягоды». Социально близкие, как формулировали в ГУЛАГе. они представляют собой взаимоперекрестные существования (ипостаси) единой национальной сущности (души России); крестьянин Иван - положительный полюс этой души, а «конструктор» - вор - отрицательный. И оба они вместе противостоят «командировочному» как иному, опасному по отношению к русскому призванию человеку. Если крестьянин (христианин) и вор создают внутреннее напряжение Руси, являются ее «покаянным» и «окаянным» образами - то «командировочный» совсем не принадлежит почвенной Руси. Более того, вор знает за собой грех, а вот «командировочный» никакой вины за собой не чувствует, он человек порядочный и во всем прав. Беда с таким.
4. Встреча с профессором
Едет Иван дальше в поезде. Проходят перед ним другие лица .«Тут в дверь в купе отодвинулась, вошел пожилой опрятный человек с усиками, с веселыми, нестариковскими живыми, даже каким-то озорными глазами. Вошел он и опускает на пол... большой желтый чемодан с ремнями» - точно такой же, как был у вора.
Ясно, что Расторгуевы его тоже за вора приняли. Решили, что тут одна компания работает, и встретили соответственно. Но тот оказался профессором-фольклористом, ездил в сибирские края «собирать частушки, сказочки». «Богат народ! Ах, богат! Веками хранит свое богатство, а отдает даром - нате! Здесь, в этом чемодане - пут золота. Могу показать - хотите?».
Но Расторгуевы не захотели. Более того, Иван сцепился с ним - сначала словесно, а потом показал такой кулак, от которого «могилой пахнет». Что-то их разделило с профессором с самого начала, и лишь с большим трудом они пришли к взаимопониманию. С самого начала от профессора повеяло каким-то прекраснодушием, какой-то сладостью и интеллигентским идеализмом.
5. Встреча с Москвой
Нюра и Иван заметно взволновались. Особенно Нюра.Профессор с интересом наблюдал за ними. Еще бы не волноваться - ведь в столицу России приехали, великий град Москву белокаменную. Тут и Кремль, и Красная площадь, и правительство, и миллионы людей, и небоскребы. Отсюда исходит большая мировая мощь, и Нюра с Иваном чутко улавливают ее, как барометр область высокого давления. Они не циники какие-нибудь, и не насмешники. Для них небоскреб - и впрямь небоскреб, как для того чеховского мальчика, который написал: море было большое. Крестьяне (христиане) и дети воспринимают вещи в их первозданной полноте.
Однако профессор видит Москву несколько иначе. Не знает - и похоже, не хочет знать - сколько в ней жителей. «Вавилон растет и растет». И народ тут, по его мнению, ужасно самовлюбленный. Все тут к услугам москвичей - Дом кино, театр, друзья. И главное - видимость деятельности, как считает профессор. Вот у его сына, например, наука (социология), лекции, телефоны трещат непрерывно. Но что это дает? «Вавилон! Заметьте, однако: за последние годы рождаемость в городах упала в два раза. А прирост населения в полтора раза увеличился. Опять отдувается деревня-матушка. Не хотим мы рожать в городе, и все тут. Нам некогда, мы заняты серьезной деятельностью!.. Охламоны». Серьезный упрек. Но еще более серьезно - как обвинительный приговор - звучит в устах профессора по поводу роста «Вавилона»: «Нет, это не рост - нагромождение... Рост - нечто другое... Живая, тихая жизнь. Все, что громоздится, то ужасно шумит о себе».
Итак, позиции определились. Странники деревенские Расторгуевы - за Москву, поражены Москвой, очарованы ею. Наоборот, москвич-филолог - против Москвы, ругает ее и называет Вавилоном - великой блудницей. Между этими двумя крайностями (на Руси все крайности) пребывают остальные действующие лица этого события - сын и жена профессора, его гости, студенты, к которым профессор везет Ивана выступать, чтобы те «насладились музыкой живой русской речи». Вопреки всем сиренам, цифрам, полупроводникам, схемам, телевидению и мастерам классической демагогии.
Выступление Ивана с трибуны - очень важный смысловой момент фильма.
Начав «во здравие», он кончил «стебом», то есть дружеской издевкой над своей высоколобой гривастой аудиторией. Рассказал к случаю историю про Селедку:
Виде«Нюра наклонилась к профессору, спросила:
- Ну, как - ничего?
- Ничего, - сказал профессор. - Хитер мужик твой Иван. Хорошо выступает».
Действительно, хорошо. Уж кто бы ни был этот Иван - то ли «Полупроводник Шестеркин», то ли светский Платон Каратаев - а говорит дело. Ведь так всегда на Руси было: где дело - там и шутка, и подначивание, и прямое озорство. Никакой однозначной «серединной» серьезности русское сознание не допускает. Так же как и переоценки человеческого ума. Иван Расторгуев, кроме всего прочего - тот Иван-дурак, который оказывается умнее умных. Совсем как в сказке про Конька-Горбунка, где Иванушка прыгнул в кипящий котел и обернулся Царевичем. Так и у Шукшина: сибирский «чудик» обнаруживает в университетском зале тончайшую иронию.В двух-трех словах своей байки про Селедку он как бы подводит итог отношения деревни с городом, «земли» с Москвой. Если профессор места себе не находит от недовольства нынешней блудливой цивилизацией, а студенты («гривастый») являют молодое ее нутро, то Иван по-крестьянски чует, что не все так плохо. Москва как «Вавилон» пройдет. а вот Москва как столица вечной России останется. То, чего не видит профессор сквозь свою рассудочность, статистику и благодушное народопоклонство, Иван несет на собственной шкуре. Он знает жизнь - в ней первичны люди и звери, а не «колхозники» или «горожане». Отсюда и его незлой смех над «гривастыми», которые много чего о себе думают, а поглядишь внимательно - это все не Лики, а личины России, быть может, даже маски ее. Важно не то, что на них, а то, что за ними. Не грива важна, а дух. С царственной высоты этого духа («Здесь русский дух, здесь Русью пахнет») и разворачивает Иван свою утонченную многозначную иронию, которая, с другой стороны, оказывается неотъемлемой от его сыновнего чувства преклонения перед древнею столицей, матушкой Москвой.
6. Встреча с морем
Пусть рек твоих глубоки волны,
Как волны синие морей,
И недра гор алмазов полны,
И хлебом пышен тук степей...
А. С. Хомяков
И вот - юг. Долгую дорогу проделал Иван к морю: кого только не повстречал, чего не увидел! Но перед встречей с морем суждено было ему еще одно испытание. Оказалось, что жену ему девать некуда, путевки для нее нет. Как патриархальный семьянин, Иван не мог бросить верную супругу дома - и вот теперь директор санатория задает ему законный вопрос: а жить она будет где? А Иван его не понимает. Как где? Конечно, с ним. Директор действует по инструкции, то есть по формальному закону, без которого в цивилизованном обществе не проживешь. А Иван мыслит по русскому народному расположению, которому на цивилизацию наплевать и которому надо, чтоб жена рядом была. Кто прав? «Оба правы». В этом-то и коллизия, если вспомнить любимый гегелевский эстетический термин. В этом, если называть вещи своими именами, замысел русской воли, которая «не вмещается в шляпу». Хоть кол на голове такому теши, а не объяснишь, почему это жена с мужем в одной комнате не может жить. Оба участника этой сцены - и директор, и Иван - стоят один против другого как два обнаженных принципа, или, лучше сказать, миростроительных начала: либо одно, либо другое, третьего не дано!
Но тут Ивана осеняет счастливая мысль
Самое интересное, что это на директора подействовало - он сейчас же решил поселить Нюру. Денег, разумеется, не взял - понял, что Ивана ему не переспорить. Сдался, короче говоря.
В исполнении Шукшина действия Ивана в этом эпизоде выглядят как действия человека, решившегося на все. Напротив, движения и слова директора санатория походят на слова и движения приговоренного. По всем законам и инструкциям прав директор — а вот побеждает Иван. Без всяких разъяснений и справок директор видит, что перед ним пришелец с другой планеты. В сущности, у директора с Иваном нет общего языка — у них есть только общность интуиции. Победа Ивана - это победа вопреки логике, это успех человека, очертившего голову и с размаху кинувшегося в омут. Наоборот, поражение директора - это временная слабина порядка перед лицом вдохновения, отступление реального перед напоромреальнейшего. Взяткодатель Иван Расторгуев (и в самом деле мог бы под суд попасть) - это очередная личина русского крестьянина (христианина), которому приходится бороться «с ветряными мельницами», только не копьем и мечом, как Дон Кихоту, а обезоруживающей противника наивностью. Против такого оружия даже директор санатория не устоял.
Но вот, наконец, море Видео Центральный образ «Печек-лавочек», без сомнения - образ дороги, точнее, духовного путешествия с «того» света на «этот», из глубин града Китежа (сельская община Ивана, взятая в ее идеальном, «райском» качестве) на лишенную глубины цивилизованную поверхность современной жизни. В тематическом же рассмотрении этот образ есть прием хождения по мукам: достаточно сопоставить этот полный неожиданностей, поистине узкий путь Ивана к морю с комфортабельными прогулками на курорт в любой культурной богатой стране. Там пространство и время суждены до предела, в некотором смысле их просто нет, тогда как у Шукшина пространство и время жизни - это развернутое вширь и вверх мистериальное пространство жития. Можно сказать, что предчувствие односельчан Ивана, провожавших его с Нюрой «к югу», полностью оправдалось: они проводили Расторгуевых на бой. В этом поединке крестьян (христиан) с безбожным миром (на плоскости непросветленного существования) Расторгуевым суждены были все препятствия, которые обозначают собой мытарства грешной души: встреча с другим, с чужим, с «командировочным»; встреча со «своим-другим» (с вором, с собственным падшим инобытием); встреча со своим идеализированным «розовым»двойником (с профессором); наконец, встреча с городом, с Москвой во всем ее нынешнем метафизически-лукавом обличье. Завершается это мытарство души, как и положено, очищением и просветлением - омовением в Море-Океане. Драматургическое напряжение, интрига, действующие лица - все выстроено у Шукшина именно по вертикали, а не по горизонтали: каждый образ - символ, каждая деталь - метафора, хотя согласно школьной поэтике это самый обыкновенный реализм: мистический реализм, добавим мы от себя.
Да не робей за отчизну любезную...
Вынес достаточно русский народ,
Вынес и эту дорогу железную -
Вынесет все, что Господь ни пошлет!
Н. А. Некрасов
Кругозор «Печек-лавочек» очень широк. Устои религиозного, философского и поэтического миросозерцания Шукшина - как они явлены в этом фильме - коренятся в Православном соборном сознании. Кроме того, они опираются на русский фольклор, на песни, былины, пословицы, а также на отечественную литературную классику XIX в. Отчетливо слышна перекличка с вершинами народной поэзии - прежде всего в лице таких ее гениев, как Есенин и Клюев. Об этом свидетельствует как духовно-онтологическая тема, так и непосредственный эстетический образ этого фильма.
Но тут возникает роковой вопрос, без ответа на который рушится вся идейно-поэтическая постройка «Печек-лавочек». Суть его в следующем: чем же так согрешил Иван Расторгуев со своей женой Нюрой, что Господь посылает им такие испытания? В чем провинилась вся страна, вселенская Россия, от имени которой и выступают в конце эти сибирские крестьяне? Почему простое путешествие на юг - на отдых - оказывается чуть ли не кулачным поединком со всем светом?
В том-то и дело, что ничем. Ничем конкретным, определенным, в чем можно исповедаться, покаяться и таким образом очиститься раз навсегда. Грех Ивана (и с ним всей России как его духовной матери) - в самом желании отдохнуть на юге, то есть разделить и принять соблазн мещанской цивилизации, в которую с головой погрузился нынешний буржуазный мир. Иван с Нюрой покинули град Китеж, ушли со своей богоданной родины (из рая) - и тем самым совершили грехопадение. Разумеется, это не бесповоротное, не смертельное падение: это именно испытание, которое можно выдержать, но можно и проиграть. Выйдя из «райской» общины, из ограды Святой Руси, Иван с Нюрой попадают в большой мир, который тоже есть Русь - но только Русь внешняя, секулярная. Действие фильма Шукшина все время балансирует на грани этих двух ипостасей России, двух ее главных антиномических лиц. И в конце фильма - при встрече с морем - побеждает все-таки светлый дух, ибо Иван сумел сохранить его в себе несмотря ни на что.
Таким образом, «Печки-лавочки» - это фильм о достоинстве и унижении русской души. Разумеется, глубина мировой бездны развертывается здесь не с такой пугающей бездонностью, как в следующем фильме Шукшина. Духовная драма здесь дана в эпически-фольклорном, «наивном» измерении. Если вспомнить слова С. Л. Франка, взятые эпиграфом к настоящей главе, то позволительно говорить о пушкинской мере «Печек-лавочек: печаль ее светла, буйные вихри России здесь умиротворены душевной гармонией и добрым смехом. Но вместе с тем в тематическом ядре этого произведения таится тот самый «задор цинизма», который, с одной стороны, есть типично русская форма целомудрия и духовной стыдливости, а с другой - способ не вылиться в русский бунт, бессмысленный и беспощадный. «Смотри, барин, вон там», - как бы указывает нам Шукшин на темное облачко, грозящее, как в пушкинской «Капитанской дочке», разрастись в большой буран. Такой буран разразится в «Калине красной», где Шукшин совершит переход к трагедии.
